Пятое путешествие Лемюэля Гулливера - Страница 2

Священник, проживший слишком длинную жизнь для того, чтобы не знать людских недостатков и слабостей, а также несовершенств нашей жизни, рассказами о подвигах святых, добродетельных и истинно великих людей направлял отравленный скептицизмом ум мой к той мысли, что заложенное в нас семя добра не умрет и некогда прорастет оно пышным цветком, заглушив все волчцы и все тернии. Не скажу, чтобы речи его убеждали меня, но общение с благочестивым старцем помогало преодолевать все более и более частые припадки мизантропии.

Но еще прежде, чем к старцу подкралась смерть, слабость здоровья заставила его покинуть кафедру и передать место молодому преемнику. Преемник этот посетил старика как раз в один из тех вечеров, когда мы вели наши беседы.

Молодой священник сразу же не понравился мне: низкий лоб, небольшие хищные и острые глазки и огромные челюсти напоминали о его слишком близком родстве с презренными еху. Обстоятельства подтвердили, что он и в самом деле недалеко ушел от этих животных.

— Ваши мысли, — сказал он мне, — я бы назвал еретическими и богохульными.

Тщетно мой старый друг пытался оправдать мои сомнения, ссылаясь на испытанные мною превратности судьбы: молодой священник не пощадил и добродушного старца, укорив его в плохом исполнении долга перед церковью, раз подобные мне еретики еще остались в его приходе.

Не желая вступать в излишние пререкания, я взял шляпу и покинул хижину, которую долгое время считал как бы вторым своим домом. Припадок мизантропии посетил меня: как всегда искал я утешения в конюшне, но ласковое ржание жеребцов не внесло мира в мою душу.

Старый священник через неделю скончался, оставив и дом и церковь на попечение своего недостойного преемника. Этот последний первую же проповедь посвятил моей ничтожной особе.

Говорил он в этой проповеди о волках в овечьей шкуре, о пшенице и плевелах и, приводя отрицательные примеры, довольно-таки прозрачно намекал на человека, побывавшего во всех странах мира, как существующих, так и несуществующих (он осмелился уличить меня во лжи), которого ни наставления родителей и пасторов, ни прирожденный ум, ни знания, ни полная испытаний жизнь не могли научить вере в начала премудрости и благости Божией, а только ожесточили сердце, посеяв в нем семена безбожия Он сказал даже, что этот человек чернокнижник и колдун, что он держит в своей конюшне демонов, обращенных им в лошадей, и творит с ними по ночам бесовские действа.

Я ушел из церкви с тем, чтобы в ней никогда не появляться: но это навлекло на меня новые гонения. Не было такой клеветы, не было такой брани, которую не обрушил бы на меня этот служитель алтаря. И хотя соседи, прекрасно знавшие меня, не верили ни одному его слову, все же я не мог избежать подозрительных толков, косых взглядов и других признаков неприязни со стороны доверчивых людей, обманутых священником.

Жизнь в имении стала невыносимой. Все чаще и чаще уезжал я в город, где познакомился с одним чрезвычайно любопытным человеком. Это был Эдвард Джонс — корабельный архитектор. Лучшие из судов, которые до сих пор бороздят волны океана, построены этим замечательным человеком. Скопив своим трудом значительную сумму денег, он удалился от дел, посвятив все свое время физическим опытам. Целью этих опытов не было, однако, ни превращение металлов, ни отыскание философского камня: он исследовал возможности постройки быстроходных судов, не подверженных изменчивым волнениям океана. Долговременные размышления привели его к мысли, что таким судном может быть только судно, движущееся по воздуху.

Оно уже было построено, когда я познакомился с Джонсом. Узнав о моей, как капитана дальнего плавания, опытности, он на весьма выгодных условиях предложил мне командование этим судном.

Мне давно опостылела спокойная жизнь, и я с восторгом принял его предложение.

Судно представляло из себя лодку, привязанную тросами к большому наполненному разреженным воздухом шару. Джонс был уверен, что шар этот может поднять не только экипаж из двух человек, но и изрядное количество груза: то обстоятельство, что шар, будучи притянут к полу сарая, как только ослабляли веревки, немедленно поднимался к потолку, убедило меня в полной осуществимости плана. Мы даже попробовали подняться вдвоем и несколько минут плавали на высоте пяти футов, так как кровля сарая мешала подняться выше.

— Чего же нам ждать, — сказал я Джонсу, — нагрузим лодку провизией и полетим.

Хотя Джонс был осторожнее меня, но он согласился, и на 19 июля 1730 года был назначен первый пробный полет.

Оставив Джонса за приготовлениями к путешествию, я отправился в свое имение, чтобы сделать перед отъездом необходимые распоряжения. Втайне я рассчитывал в случае удачи опыта убедить своего друга сразу же предпринять более или менее продолжительное путешествие.

Домашних своих я застал в чрезвычайном волнении и тревоге. Жена, дрожа и запинаясь, рассказала мне, что днем два раза приходил шериф, имевший будто бы уже приказ о моем аресте по обвинению в колдовстве и богохульстве.

— Если не хочешь попасть в тюрьму, — сказала она, — ради Бога, не ночуй дома.

Попасть в тюрьму, когда завтра, подобно птице, я собирался взмыть к облакам.

— Успокойся, друг мой, — сказал я, — шериф уже засел в карты, и даже пожар не заставит его оторваться от этого занятия.

До наступления ночи успел я сделать все: написал завещание, собрал необходимые для дороги вещи, причем не забыл набить небольшой мешок золотом для коммерческих операций, оставив семейству довольно-таки крупную сумму денег.